Давно ставший легендой
режиссер поставил на сцене
прославленного театра спектакль по
великому роману. Режиссер - Анджей
Вайда. Театр - «Современник». Роман -
«Бесы».
Когда писатель облекает свою
поэтическую мысль в конкретную
жанровую форму, он делает это
сознательно. Достоевский пьес не
писал. Никогда. Более того, его проза,
основанная на постоянной смысловой
вибрации авторской речи, всегда
уходит от той определенности, к
которой по сути своей всегда
стремится театр. Вайда это понимает.
При первой постановке «Бесов» (1971;
краковский Старый театр) он
обратился к инсценировке Альбера
Камю (1959), в которой роман
Достоевского был подвергнут
жесткой обработке - не только
жанровой, но и идеологической. В
афишах нынешнего спектакля имя Камю
тоже значится, но предлагается
публике не его пьеса (сколь она
хороша - другой разговор), а «сценическая
редакция» Вайды. Которая, по
признанию режиссера, превышает
прообраз вдвое (23 сцены против 11), а
окончательный вид обрела на
репетициях в «Современнике» -
артисты упросили мэтра расширить
многие роли. Камю оказался тем
топором, из которого варят суп в
русской сказке. Правда, там
сметливый солдат, выцыганив у
скупой хозяйки соль, мучицу, лучок,
коренья и прочие съедобности, топор
из котла вынул. У Вайды вкус топора
ощутим с первой ложки.
То есть с первой сцены. Луч
прожектора выхватывает из густых
потемок одинокого субъекта,
хрипловато (чуть не под Высоцкого)
извергающего в зал исповедь
Ставрогина (Владислав Ветров).
Несколько раз возникнет бедная
Матреша. Быстро прокрутится диалог
с Тихоном (почему-то роль «на вид
несколько больного, с
неопределенной улыбкой и с странным,
как бы застенчивым взглядом»
архиерея отдана осанистому
Рогволду Суховерко), мудрый монах
скажет о грядущем преступлении, и
Ставрогин, в диком гневе швырнув
стул оземь, прорычит
саморазоблачение: «Проклятый
психолог!»
Что разыгранная в первой сцене
глава «У Тихона» в роман не вошла,
это полбеды. (В конце концов, многие
интерпретаторы Достоевского
убеждены, что ее надо «вернуть» в
основной текст.) Беда в том, что при
помещении исповеди Ставрогина в
пролог начисто ликвидируется тайна
героя. У Достоевского ее проницает
Тихон и полуугадывает читатель,
прежде недоумевавший от странных
поступков Николая Всеволодовича (точнее
- от слухов о них; все «факты»
преломлены через множество призм;
герой складывается из чужих слов,
суждений, реакций) и подпавший под
его демоническое обаяние. В
спектакле ребус решен с ходу, точки
над i поставлены прежде, чем
появились какие-либо буквы. Будь на
месте Ветрова гений из гениев, и
тому было бы трудно «прельстить»
публику и хоть как-то мотивировать
ту одержимость Ставрогиным, что
испытывают почти все персонажи «Бесов».
Сосредоточься Вайда на изначально
очевидной пустоте-темноте
Ставрогина (что потребовало бы
ампутации многих эпизодов), устрой
он суд над героем, трактовку можно
было бы оспаривать или принимать. Но
режиссер-то хочет воплотить «Бесов»,
а не какую-нибудь там «версию»!
Формально Вайда пожертвовал
немногим - убрал все, связанное с
губернаторской четой и
Кармазиновым, резко сжал линию
Степана Трофимовича. Но остались от
романа рожки да ножки. Набор
монологов, дуэтов и ансамблевых
сцен, скрепленных «ремарками»
Рассказчика (Сергей Юшкевич),
который стал откровенно служебной
фигурой. (Надо ли напоминать, сколь
важен в романе этот персонаж -
наивный, крепкий задним умом,
заурядный, оправдывающийся,
удивительно близкий читателю?) Зато
есть посыл, четко выраженный
сценографией Кристины Захватович:
мы представляем Великую Книгу!
Крутой помост, заляпанный земной
грязью, высокое небо с жутковатыми
облаками - план вселенский. «Натуральные»
кресла с диванчиками и люстрами (эпизоды
у генеральши Ставрогиной) и
перегородки с табуретками (квартиры
Шатова, Кириллова и проч.) - план
реальный. Должен у Достоевского «быт»
представать при свете вечности - вот
служебные «черные фигуры» и таскают
мебель, расширяют массовку и (по
идее) нагнетают ужас. А он не
нагнетается. Не страшно от
появления Хромоножки (Елена
Яковлева) в салоне Ставрогиной. Не
страшно при самоубийстве Кириллова
(Дмитрий Жамойда), а в Петруше
Верховенском (Александр Хованский)
нет и намека на тот инфернальный (и
нагло плотский) цинизм, с которым он
в романе обрабатывает несчастного
инженера, параллельно пожирая
курицу. Не страшно при конце Шатова (Сергей
Гирин). А когда Лиза (Ольга Дроздова)
после ночи со Ставрогиным ужасается
вести о гибели Лебядкиных, на миг
задумываешься: а кого убили-то? Того
громилу (Сергей Гармаш), что
эффектно (на радость публике) читал
идиотскую басню о таракане в первом
акте?
Пережимаю. Я-то «Бесов» помню. А вот
за публику, реагирующую бодрым
смехом на хрестоматийные пассажи и
«актуальное» упоминание пожара, не
поручусь. Меж тем в спектакле нет
той «достоевской» вязи, той системы
намеков, той игры ассоциаций,
благодаря которым читатель в
конечном итоге понимает, что
убийство Лебядкиных, теория
Шигалева, треп губернских
лоботрясов, сорванное сватовство
Степана Трофимовича, богоборчество
Кириллова, провокации Петруши,
пожары, кощунства, соблазнения,
истерики, исповеди и много прочего
суть нечто единое - беснование. Я не
склонен винить артистов - Дроздова,
Яковлева, Тамара Дегтярева (генеральша
Ставрогина), Гармаш играют скорее
хорошо. Хованскому, кажется, не
хватает пошлости (он больше «социалист»,
чем «мошенник»), но ведь старается.
Игорь Кваша, по-моему, Степана
Трофимовича понял очень точно - но
персонаж этот в спектакле лишь «один
из многих», а предсмертное его
прозрение досадно смазано. Меж тем
Достоевского возможное исцеление
занимало не меньше, чем беснование.
И потому «никакой» Хроникер (в
спектакле провален вовсе) и «смешной»
Степан Трофимович ему бесконечно
дороги. (Не меньше, а пожалуй, больше,
чем Шатов и Хромоножка.) Различить
свет в самом горьком (наряду с «Идиотом»)
романе Достоевского трудно, но
можно. Но для этого не нужен пролог с
Матрешей и «натуральный висельник»
в финале. Для этого недостаточно
просто собрать как можно больше
персонажей и сцен. Для этого мало
искреннего восхищения книгой, что
подводит к ложному выводу:
достаточно шедевр перенести на
сцену - и все увидят... Допускаю, что
тридцать с лишним лет назад дело
обстояло так. (Все же - почти так.)
Сейчас мы видим то, что видим.
Легендарный режиссер.
Респектабельный театр.
Старательные актеры. Роман, из
полузапретных переведенный в
величайшие. Роковая музыка.
Страшные тучи. Символический помост.
Многоуважаемый. Как посетивший
премьеру «Современника» первый и
последний президент СССР Михаил
Горбачев.