Добиться интервью с Яковлевой — трудно: она вечно занята то в театре, то в сериале "Каменская", то на своей передаче "Что хочет женщина". Брать у нее интервью — еще трудней: есть порода актрис (реже — актеров), непрерывно борющихся с собственным ремеслом. Потому что по натуре они фанатично честны, непременно ищут самые точные формулировки, боятся соврать даже в деталях — а ремесло диктует им совершенно другое: суть его в притворстве. Так же трудно, я помню, было с Муравьевой (отсюда ее замкнутость), с Демидовой (отсюда ее раздражительность) и с Руслановой, говорившей о себе страшно откровенные вещи и тем не менее игравшей все время. Тут ничего не поделаешь, они не играть не могут — а отношение к слову у них очень серьезное, так что любое интервью превращается в насилие над их природой.
Я смотрю на Яковлеву — и вижу, какая она разная на протяжении часового разговора. Одинаково органична была бы она и на балу, и в очереди, — и вся ее хрупкость, деликатность ни на секунду меня не обманывают, потому что я знаю, как она при случае будет стоять за себя и своих, как умеет скандалить, визжать и верещать. Мне легко представить, какой пыткой были для нее все прочие занятия, кроме актерства, — потому что ничего другого она не может. И вместе с тем никогда не врет, вот тут и крутись.


Жизнь при всех


— Интересное у вас лицо, Лена. В том смысле, что совершенно никакое... не обижайтесь...

— Нет, я понимаю. Это в театре комплимент. "Могу так, а могу сяк". Да, могу. Это подарок судьбы — такое лицо. Меня в магазине не очень часто узнают. То есть соображают, что где-то видели, но пока сообразят, где именно, — я уже во-он где.

— Интересно, а если узнают — вам, вероятно, начинают сразу излагать свои истории? Для "Что хочет женщина"...

— Как ни странно, нет. Если все-таки понимают, где видели, — обычно благодарят, говорят что-то хорошее. Приятно, но неловко.

— Когда вы взялись за "Женщину", вас коллеги по цеху не упрекали, что вот, вы продались на телевидение, да еще к пошлейшему Комиссарову...

— Ничего подобного. Я не знаю, как в вашей среде относятся к человеку, пошедшему на телевидение...

— Именно так.

— Но в актерской это не принято. Это же нормальная работа. Тем более что я пренебрежительного отношения к Комиссарову не разделяю. Он вам пошлым кажется, да?

— Слащавым и наигранным ужасно.

— Нет, что касается наигрыша, то тут все рекорды побила программа "За стеклом", и несколько моих интеллектуальных знакомых, которые Валеру терпеть не могли, после этого свое отношение к нему пересмотрели. Иногда, пусть и от противного, начинаешь понимать, что Комиссаров-то искренен. То есть он на самом деле такой.

— А "застекольщики" — не такие?

— Да, конечно, нет. Я регулярно-то не смотрю, но пару раз задержалась на ТВ-6, переключая каналы, и что-то про них поняла. Если актер это смотрит, он сразу заметит: здесь они наигрывают, здесь у них задание режиссерское — "Поссорьтесь"... Они там ни секунды не бывают собой, я же слышу, как они говорят.

— Ну, вы-то в некотором смысле тоже всегда за стеклом...

— Боже упаси. У меня есть минуты, когда я — только я, есть убежища, куда я никого не пускаю. И не буду мыться в душе на глазах у миллионов...

— В "Каменской" помылись, и ничего...

— В "Каменской" — это работа, одна сцена, и она на своем месте. Но постоянно ощущать на себе чьи-то взгляды прицельные... Знаете, вот я неподалеку отсюда (разговор происходит в "Современнике". — Д.Б.) жила в коммуналке. Сразу после ГИТИСа. И там был сосед-татарин, который по-русски практически не понимал. А я его не понимала. И вот если бы мне тогда за отдельную квартиру в Москве предложили пойти за стекло — я никогда бы... нет, никогда бы.

— Вы приехали из Харькова. Чувствовался прессинг со стороны москвичей?

— Ну что вы, они нам завидовали. То есть так считалось. Вот, вы живете в общежитии, можете ночами отрывки репетировать, этюды... н-да. Я не в обиде. Я не могу сказать, что чувствовала со стороны москвичей высокомерие, холод или пресловутое недоверие к слезам. Мне только в первый год было неуютно в этом городе, потому и боялась ехать сюда — ну, что я из Харькова, где все-таки есть куда голову приклонить, поеду в Москву, где ни единого родного лица? Два года после школы занималась совершенно невозможными, бессмысленными вещами, а потом не выдержала, поехала и поступила. Причем я институт выбирала своеобразно: есть, допустим, Щукинское училище. Что такое училище, его и в Харькове окончить можно! Нет, я поступлю в институт, настоящий, театральный. И поступила, слава Богу, с первого раза.


"Крепыш бухенвальдский"


— Что же такого бессмысленного вы делали после школы?

— Слушайте, я столько раз перечисляла это в интервью... Ну, если хотите, давайте еще раз: я дипломированный картограф, библиотекарь, комплектовщицей работала. Причем до сих пор понятия не имею, что комплектовала. Подшиваю какие-то бумажки, а куда? к чему? — институт секретный, почтовый ящик.

— Ну, я тоже по воинской специальности комплектовщик. Паковал военные грузы и не знал, что в них.

— Ага. Так и в жизни: собираешь-собираешь, а что? Когда пригодится? И в конце концов я пошла играть, чтобы собирать уже со смыслом. Я же подглядываю, в общем, за людьми. Мне и программа отчасти за этим нужна: там сидят замечательные женщины в зале — я на них смотрю и складываю в копилку. Так что я люблю людей, мне с ними не скучно.

— Но это любовь потребительская, вы их любите, как еду...

— Не совсем так, но в общем — конечно. Литература ведь то же самое: любишь-любишь, а сам смотришь...

— Не надоедают вам эти люди со своими историями?

— Да что вы, никогда в жизни. Это кажется только, что вот — приходят с историями; ее же вытащить нужно из человека. Причем женщины гораздо раскованней мужчин, я уж и не знаю, почему. Мужчина — наш, российский, по крайней мере, — очень зажимается, хрупок, уязвим, ему не хочется выставлять себя напоказ. В женской природе больше открытости, женщина не так боится показать себя слабой. Приходит мужчина и говорит: я сейчас такое расскажу!!! Пятьдесят грамм — и вы будете по-тря-се-ны! Приносят строго отмеренные пятьдесят грамм: как же, такое дело, сейчас будет сенсация. Нет, вы знаете, еще пятьдесят — и я расскажу — ух! Короче, он выпивает сто пятьдесят и всю программу сидит молча, только веселенький слегка. И не то чтобы он решил выпить за счет администрации, нет, он честно собирался потрясти мир. Но вот — не может, не открываются клапаны.

— Лена, вы играете в пьесах Коляды в "Современнике"...

— Во всех трех.

— Мне кажется, что это все ужасная фальшь под видом правдоподобия. Чернуха вся эта. Он же интеллигентный человек, он не может не видеть, какие убогие у него получаются герои!

— А что, не убогие? Вы таких не видели? Он действительно человек интеллигентный, даже рафинированный, я бы сказала. Но другой ведь эту жизнь не напишет так, другого она по-настоящему не ранит. Это как с Петрушевской, тот же случай. А что касается недостоверности — ко мне после спектакля постоянно подходят люди, причем не только из провинции, и говорят: как точно, все про нас! Вот, говорят, в "Мурлин Мурло" напрасно вы не обращали внимания на крики за стеной. У нас соседка вот так кричала-кричала, да и убили ее в конце концов. И уверяю вас, не надо ездить в Екатеринбург, чтобы убедиться в достоверности этой драматургии. Поезжайте в спальный район Москвы типа Орехова-Борисова — стопроцентное попадание.

— Да в этом-то и есть главная фальшь! У этих людей свои страсти, свои радости...

— Да, да. Просветы счастья. Приехать в Москву, в театр попасть... Большое утешение.

— Я не об этих радостях. Я о том, что они не такие одноклеточные, не такие советские уже!

— А вы полагаете, что переход от советской жизни их радикально изменил в лучшую сторону? Добавил им свободы? Сунь вас сейчас кто-нибудь в провинциальный город (вот тоже ненавижу я это слово, "провинциал"!)... Сунь вас кто-нибудь в эту коммуналку, с семьей — у вас дети есть?

— Двое.

— Вот с двумя, с алкоголиком-соседом, а в городе предприятия закрываются и работать негде. Много вам проку от вашей свободы?

— Есть свобода не жить в этой коммуналке и самому выстроить свою жизнь.

— Ага. Это, если я правильно понимаю, имеется в виду свобода заработка. Не работать на предприятии, а ездить, допустим, челноком. Берется доктор наук и едет в Польшу челноком, — как вы полагаете, сильно это способствует его духовному росту? Становится он более свободным и менее советским человеком? Лично я полагаю, что он деградирует, и сильно. Я существо не политическое, я не мыслю в таких категориях — коммунизм-капитализм, экономические реформы... Я просто вижу, что жизнь остается в достаточной степени зверской, что человек просто вынужден быть одноклеточным... как вы назвали...
Это не значит, что мне просто работать с Колядой. Вот он сейчас у нас сам поставил свою пьесу "Уйди-уйди". Я несколько раз с ним страшно ссорилась, а один раз ушла с репетиции. Вы не видели эту вещь?

— Бог миловал.

— Мы там с Гафтом играем, я обожаю с ним работать, и вообще мне спектакль нравится. Притом что Коляда ни слова не дал сокращать: как же, говорит, автор сидел бессонными ночами над каждым словом, а вы будете целые страницы выбрасывать? Я решила свести на шутку, говорю: а кто автор-то, который вот над этим ночами сидел? Он обиделся. Но в конечном итоге я рада, что там сыграла. Еще и потому, что он страшно обогатил мой лексикон. Я и сама не в теплице росла, так что поскандалить для меня не проблема, если уж припрет, — но теперь у меня замечательный словарный запас. "Аэро-мото-фото-пиво-баболюбитель! Крепыш бухенвальдский!" У него замечательный слух на такие вещи.


Учитель должен жениться


— Я вас с Гафтом наблюдал в "Пигмалионе", и есть у меня там сомнения по поводу финала. Шоу же в послесловии писал, что они не женятся, — а у Волчек вы с Гафтом благополучно идете под венец.

— Шоу в послесловии мог и не такое написать, он любил морочить критику, но почитайте черновики "Пигмалиона" и его переписку этого времени. У него было пять или шесть вариантов концовки, он все никак не мог решить, выходит Элиза за Хиггинса или нет. Спрашивал у друзей, не поженить ли их. Я не представляю, как они могут после этого не пожениться. Хотя бы потому, что у них возникает идеальный тип отношений — учитель и ученица. В девяноста случаях из ста это заканчивается браком.

— У вас с мужем не так?

— Нет, муж старше меня всего на пять лет.

— Вот не подумал бы! Он же в "Пигмалионе" играет Пикеринга, я думал, у вас разница лет пятнадцать как минимум!

— Прикидывается.

— Сыну вашему сколько уже?

— Девять.

— Кем хочет стать — знает?

— Палеонтологом, больше никем. Сначала ужасно увлекся динозаврами, потом ему Спилберг подсобил — внушил мысль, что мошка в янтаре сохраняется целой и ее можно оживить. Я была сейчас в Калининграде, привезла ему этого янтаря, — экспериментирует, оживляет...

— Вы недавно вернулись со съемок "Каменской". Продолжение будет?

— Сняли сейчас шестнадцать серий, а кончилось ли на этом — не знает никто.

— Честно говоря, я себе представлял другую Каменскую.

— А вы читали Маринину? Серьезно?

— Очень внимательно. Вы не думайте, я ее считаю крепким профессионалом.

— Это приятно. А то, знаете... Все раскупают, пять миллионов экземпляров разошлось, для сегодняшней России цифра невероятная, — а до сих пор стыдятся признаться, что читали взахлеб. Это и есть снобизм.

— Ну, ей-то, мне кажется, это совершенно по барабану.

— А вы с ней знакомы? Я в одной гостинице две недели с Марининой прожила — и поразилась, какая она уязвимая. Ничего от железной женщины, милицейской интеллектуалки, — нормальная, ранимая женщина, очень о семье заботится, любящая жена, рецензии ее задевают...

— Мне как раз казалось, что Каменская в книжке — в большей степени интеллектуалка, вы ее сделали душевней, что ли.

— Это само получилось. Как в детективном сериале сыграть интеллектуалку-сыщицу? У Марининой она три страницы сидит и думает: я-то что буду делать в это время? Морщить лоб, сдвигать брови? Ну, сдвину я их пару раз, зритель оценит мое умственное усилие, — а дальше? Так что она поневоле вышла у меня менее задумчивой и более сострадательной.


Проще не стало


— Вы говорите, что далеки от политики. Поверим. Но время, на ваш вкус, сейчас изменилось как-то?

— Да, сильно. Вы имеете в виду последние два года? Остановилось все. Повторяю, я сужу на магазинном уровне, — но даже и магазины как-то остановились. Раньше каждую неделю что-то новое, а теперь — почти ни в чем и ничего.

— И что, стабильность пришла? У вас пропало ощущение, что все может рухнуть в одночасье?

— Это ощущение в России не пропадает никогда. Оно тоже не политическое, а — от живота. Нормальный фон жизни.

— Мне кажется, если все действительно рухнет, вы это перенесете довольно сдержанно. То есть с ума не сойдете.

— Откуда вы знаете? Я сама не знаю. Мне не так легко все давалось, чтобы я легко теряла... Другое дело, что я стараюсь сохранять трезвый взгляд на вещи. Не обольщаться, например. Говорят, что у актера нервы "размотаны", что психика гибкая, — да, мне разреветься не проблема, если надо. Другое дело, что в жизни я этим не пользуюсь: просить, добиваться, используя этот навык, — унизительно. Но если мне легко зареветь или захохотать — это не значит, что я собой не владею. Наоборот, владею лучше.

— Ну, коль уж мы заговорили о крахах и кризисах: вы помните последний дефолт?

— Августовский, что ли? Конечно. Я его так успешно пережила, просто невероятно! Мы как раз делали ремонт и ровно за три дня до кризиса сняли все деньги со счетов. Купили плитку, плинтусы, побелку — все эти прекрасные вещи... Я так люблю делать ремонт!

— А я терпеть не могу. Бардак, никуда не приткнешься.

— Что вы, это же обновление жизни! Все чистое, вступаешь в новую полосу, сияешь! Я и сама умею обои клеить, потолок белить, — но тут мы обратились к профессионалам. Профессионалов уважаю, во всякой сфере. Они так отлично сделали! Один, кстати, тоже доктор наук, компьютерщик. Это к вопросу о прекрасной жизни нового человека, профессионала. Из тех, кто учился на нашем курсе, по специальности работают трое.

— А знаменитости получились из кого-то?

— Вадим Цыганов, муж Вики, но он прославился в другой сфере. Виктор Раков в Ленкоме, Наташа Григорьева на телевидении — вроде все.

— Лена, а хорошая страна была — Советский Союз?

— Не знаю. Вы в каком смысле спрашиваете?

— Да не в политическом, конечно. В человеческом.

— Все лучшее в моей жизни началось после 1985 года. Я в восемьдесят четвертом окончила институт, попала сразу в любимый московский театр, зажила той жизнью, о которой мечтала, и вырвалась из той, которая меня мучила. Я и в детстве, когда ссорилась с родителями, им говорила со злости: ну, погодите, вот буду я знаменитой артисткой — будет вам стыдно! Стала ли страна лучше — я не знаю. Никто не знает. В переменах, которые произошли с Россией в эти пятнадцать лет, и век спустя никто не разберется, настолько все сложно. Одно ясно: проще не стало.

— Но вы жили в Сибири, в военном городке, в танковой части. У вас не осталось каких-то романтических воспоминаний о прекрасной, мощной стране, о могучих характерах, жестокой природе?

— А как же, очень романтические воспоминания. Город Нижнеудинск на реке Уде. Мороз такой, что ползимы не учились.

— Что же там делали танкисты? Утюжили мерзлоту?

— Не знаю, какова была стратегическая задача, но на самом деле они в основном помогали местному населению. Например, рухнул мост однажды, а они понтон развернули. Вы когда-нибудь видели понтонную переправу? А я видела.

— И как?

— Такое очень большое, резиновое. Оно надувается быстро-быстро и вот так раскладывается с одного берега на другой. И выдерживает танк.


Ко мне приходили оттуда


— Я, кстати, не знал, что набиваюсь к вам на интервью в день, когда вы играете Марию Стюарт. Вам же настраиваться надо.

— Ах, я вас умоляю! Какое уважение к профессии...

— Нет, серьезно. Вам ведь там надо умирать, все время обреченность...

— Почему — обреченность? Человек в такой ситуации все время надеется, до последнего. Я и играю эту дикую надежду, надежду изо всех сил.

— А сами вы допускаете жизнь после смерти?

— Допускаю, потому что (не думайте только, что я с ума сошла) мне оттуда приходило.

— Что?

— Не знаю. Играем "Пигмалиона" в Александринке, в божественном питерском театре, на гастролях. И я, что называется, "зарядилась" — то есть пришла намного раньше времени, подошла к кулисе... У меня как раз выход такой — очень злобная Элиза после бала, на котором Хиггинс не уделял ей никакого внимания, выходит, как фурия, и ярится. Я стою у кулисы, и вдруг — такое туманное белое платье и женская головка вполоборота возникают передо мной. Из воздуха. Секунды на три. И тут же все это исчезает. Я оглядываюсь — никого.

— Перепугались сильно?

— Никакого испуга, сплошное счастье. Это как бы прекрасная душа этого театра показалась мне. Я потом спрашивала знакомых, правильно ли я себя вела, что надо было делать? Оказывается, надо было спросить о чем-нибудь. Она что-то хотела мне сказать. Вот что хотите думайте, я человек здравый и к галлюцинациям не склонный.

— Тут недавно Волчек давала телеинтервью и сказала, что вы до сих пор приходите смотреть спектакли Нееловой. Учитесь у нее таким образом. И это ее очень трогает.

— Эту историю я слышу не в первый раз, и она стала уже своеобразной визитной карточкой — не столько моей, сколько Галины Борисовны, когда она дает интервью. Да, я приходила смотреть нееловские спектакли. И когда мы вместе играем, я тоже у нее учусь.

— Вы упомянули визитную карточку. А почему на вашей — только имя, фамилия и телефон? Вы что, не знаете, что о себе сказать?

— Нет, я просто даю ее обычно тем, кто меня и так знает. Мне приходилось видеть визитки с голограммами, с огромным перечнем званий: ну к чему, честно — к чему? Это не от гордыни, вы не подумайте. Мне недавно сказали, что у меня визитка — как могила у Достоевского. Он в Александро-Невской лавре похоронен, а рядом с ним много могил советского времени: Герой Советского Союза, Герой Труда... А у него просто: Федор Достоевский. Но я это узнала, когда визитка уже была.