Воздух на сцене «Современника» наэлектризован
до предела
И дут последние прогоны «Грозы». Режиссер —
Нина Чусова (это ее вторая работа в «Современнике» после
отчаянно острого «Мамапапасынсобака»). Голый (точно
обглоданный) бетонный город Калинов выстроен по эскизам
архитектора Александра Бродского. Добротная, луковой шелухой
крашенная слободская одежка к финалу точно ветшает, заменяется
лохмотьями шестого срока службы. Лоскутья испитой,
изможденной, застиранной пестроты торчат, как ошметки плоти на
нитках нервов (художник по костюмам — Павел Каплевич).
…Кабаниха — Елена Яковлева. Катерина —
Чулпан Хаматова.
— Юра, у тебя на руках комочек, который
разговаривает! Комочек, который чего-то просит! С первой
секунды ясно, что это смерть: ее, твоя! — Режиссер оттачивает
последние сцены с Борисом (Юрий Колокольников).
«Комочек»
дрожал на сцене черной шаровой молнией отчаяния. После прогона
говорит только шепотом. Сидит на полу, у режиссерского
столика.
Эта роль — самая энергетичная, самая
самозабвенная у Чулпан Хаматовой. Прожитая на краю обрыва, по
стеклу босиком да кровавым песком за два часа.
С нежной
Катериной-молитвенницей Юлии Свежаковой в «Грозе» Генриетты
Яновской героиня Чулпан соотносится, как Одилия с Одеттой.
«Жестокие нравы в нашем городе, сударь, жестокие», —
рассуждение Кулигина звучит до оторопи свежо. Во вспышках и
всполохах новой «Грозы», в точных актерских дуэтах, в
озлобленной, изработанной и стоической самоотверженности
Кабановой, в лихой и недоброй усмешке раскрепощенной Варвары
(Ульяна Лаптева), в бессилии Тихона (Максим Разуваев) —
галерея славных русских лиц. И взяты они не из эпохи
передвижников…
О некоторых смыслах Нина ЧУСОВА рассказала,
пока меняли светофильтры, заливая город-спутник Калинов то
закатом, то свинцовыми сумерками.
Смыслов в спектакле
много. И драйва тоже. Чтоб не сказать — боли.
—
Нина, как вы и Александр Бродский выстроили эту бетонную
ловушку, спальный район Калинов? Откуда голуби — трагический
хор спектакля?
— Мы придумывали нечто
среднее между башней, тюрьмой, приютом, двором. Где все всех
видят, все про всех знают, судят-рядят с балконов… Невозможно,
что в доме творится внутри! Весь этот кавардак, все это
подслушивание, подсматривание. И никому здесь не спрятаться…
Сама декорация весит 12 тонн. Ее строили
в Петербурге. Бродский нашел вот эти ритмичные ячеистые
сооружения, чтобы у каждого там была своя ячейка, лесенка,
сетка. Главное ощущение — холод. Металл. Сначала были закрыты
окна — ощущался совсем сырой, промозглый, такой ноябрьский
холод. Чего-то не хватало. Потом Бродский придумал эти круглые
железные печки на балконах, с открытыми дверцами. Пылают
красные жерла печек — как огненная рамка, внутри которой все
происходит. Как геенна огненная, которой грозит Катерине
Старая барыня.
— Очень емкие печки: и буржуйка голодных
лет, и титан в советском вагоне, и преисподняя ярмарочного
райка…
— Так и хотелось, чтоб
метаморфозы происходили с каждым предметом. Чтоб все они
работали, чтоб совмещались разнополюсные смыслы. Чтоб в
декорации все предметы были архетипичны, что ли? Играли и
просвечивали.
То же и с голубями. Ведь голубь — символ
Бога. Дух Святой. И вдруг — голуби в дворовой грязноватой
клетке?! И такая любовь к ним, такая нежность в этом холодном
мире-ловушке…
Возле общежития ГИТИСа, в соседнем дворе,
была голубятня. Я могла на нее смотреть из окна часами. Так
странно: на Рижской, почти в центре Москвы, вот теперь —
голуби! У тех голубятников лица были счастливые. И очень
одинокие. Вокруг гремела быстрая, безумная жизнь, а они вот —
нашли свое.
Еще важный смысл этой декорации: религия,
мораль, закон — тоже рамки, в которых живет общество. Жесткие
рамки. Рано или поздно они взрываются, чтобы началось что-то
новое. Любая гроза просто так не приходит: в воздухе должно
скопиться много электричества, чтобы произошел взрыв и воздух
стал чище. У меня четкое ощущение в финале «Грозы»: что-то у
них там начнется после этого, другая жизнь у каждого из
уцелевших…
— Ваш г. Калинов — мир сильных женщин.
Измученных своей силой, опостылевшей ответственностью. Тем,
что отступать некуда и опереться не на кого. Они властны над
мужиками. Они выбирают, они правят, они уничтожают, они
утирают слезы-сопли и волокут на себе пропащих. Особенно
Кабаниха Елены Яковлевой. Почему вы отдали Кабанихе слова
Катерины о людях, которые летают?
—
Кабанова с Катей, мне кажется, похожи, как сестры! Но Кабанова
сделала свой выбор. Давно. Все свои страсти загнала, сжала в
кулак: «Я не птица. Я не умею летать и не буду! Мое место —
здесь! Зде-есь! На земле».
Ведь женщина — хранительница дома. А
мужчина — воин. Добытчик. Странник. Герой. Предводитель. Но
иногда… что-то смещается в обществе. То мужское, то женское
начало жестоко берет верх над другим.
Я не воинствующая феминистка — никоим
образом! Но мне кажется: мы попали в эпоху такого дисбаланса.
Нет героев (это и в театре: нет мужчины-героя, образца для
поколения). Нет мужчин-героев, которым мы бы сами охотно сдали
свои права. И на самом деле — это не есть хорошо.
У меня в «Грозе» — бабье царство? Но ведь
бабье царство — это всегда от отчаяния! Это очень глубоко в
женщинах заложено: раз вы не умеете нас подчинить —
подчиняйтесь нам. От безысходности, от непосильной тяжести
(которую все равно ведь надо на себе тащить!) женщина
превращает мужчину в ребенка. Это черта времени — очень
странного.
— В вашей «Грозе» много черт времени.
Сначала дом Кабановых — совсем картинка из яркого, детского,
советского календаря. А к финалу — такая дырявая, изъезженная,
взмыленная жизнь в этой бетонной коробке! Все разрушено!
Совсем некуда деваться. Такая нищета, что и вылезти из нее
нельзя. И Тихон, правильный бодрый мальчик, теряет людской
облик.
— Я даже не задумывалась
об этом. Наверное, вот что во мне застряло… Я помню хорошо,
когда переходили из советского общества — ну вот в это, в наше
— был момент… тяжелый. Я была студенткой. Но хорошо помню те
годы. И тяжкое, постоянное чувство: ну вот — совсем голытьба…
Я заметила, что многие из моего поколения не пережили тех
лет. Или до сих пор не изжили, что ли… Посмотреть на наше
поколение, тридцатилетних, — у нас очень мощный женский пласт.
Двадцатилетние — уже совсем другие. А у нас — многие точно
подломились. Не было денег. Нужно было зарабатывать. Я помню
эти надежды: «Теперь мы будем делать это… и это!».
И вдруг — раз! — и всем стало нужно
зарабатывать деньги. Чтобы сохранить статус. Чтобы сохранить
семью. А зарабатывать — ведь тоже призвание. Кому-то дано,
кому-то — нет. Люди уходили в бизнес. И многих он ломал.
Потому что все мечты конца восьмидесятых обернулись просто
зарабатыванием денег… Выдержать это испытание, сохранить
любимое дело не все смогли.
— Так Тихон у вас этим сломан?
— Ну конечно. Для меня
он очень нежный человек. Но ведь это не устраивает мать: она
делает из него героя тяжелой, жилистой рукой, с отчаянием: «Ты
должен быть смелым! Ты должен, должен!». А он — другой.
— То есть единственный нормальный мужик —
Дикой?
— Он тоже сломан… Он
вынужден зарабатывать деньги бесконечно. Ну не хочет он этого!
И от него бесконечно тягают — все, за кого он отвечает, вся
его большая родня. Он человек-праздник по сути! А люди только
рвут от него по лоскуту денег. И сам Дикой устал от этого
больше всех.
Еще недоработан спектакль. И я не на все
вопросы себе ответила. Для меня текст пьесы, все характеры,
все отношения — точно кроссворд. Я его разгадываю, разгадываю…
А все еще много белых пятен. И спектакль не рождается с
премьерой: он только начинает куда-то выруливать… Ведь не
только вещи архетипичны. Текст «Грозы» полон символов, мистика
начинается уже на второй странице. Там и каждый характер —
национальный архетип.
— Катерина Чулпан Хаматовой — кто она?
— Есть такие люди —
разрушители. Люди-манипуляторы, очень сильные. Живущие тем,
что все дозволено! Создающие себе подобных. (Вот как Катерина
— изменяет тихую Варвару, манипулирует ею с лютым
наслаждением. И из круглощекой маминой дочки вылезает такой
хмельной, наглый, тяжелый разгул!) Но вдруг внутрь
человека-манипулятора, которому все дозволено, попадает другой
вирус. Любовь. И она начинает уничтожать демона!
Для меня
очень важен финал. На Кабанихе остается весь земной мир: у нее
— сын, у нее весь дом развалился… Она не птица! Она здесь
будет все разгребать с силой отчаяния. А Катерина уходит
вверх. Идет решать свои проблемы. Совсем другие. Она душу
сгубила… и сейчас ей придется отвечать.
— После прогона зрители шептались: какой
живой текст! Обнаженный, горький, отчаянный, сегодняшний.
Кто-то сказал: «Бьет, как братья Дурненковы. Но крепче и
больней».
— Великие драматурги тем
и велики: это трафареты, театр силуэтов. Шекспир, Островский —
они же ничего не навязывают. Они заставляют включать
собственный опыт и душевные возможности. Мне очень жаль, если
об Островском говорят: это все мертво, самовар да пряники…
Нет! Я недавно читала его «русофильский период», слабый вроде
бы — и то! Столько живых смыслов!
— По какому принципу вы для себя
выбираете пьесы?
— Я пьесы не ищу — они
как-то сами меня находят. Я люблю фантасмагорию (а в «Грозе»
много фантасмагории!). И я люблю тексты, где смыслы так
глубоки, что могут мерцать.