Да, я знаю, что Анджей Вайда
очень крупный кинорежиссер, я
видела его фильмы. Знаю, что
театральный режиссер он тоже
известный, хоть его спектаклей
мне видеть не пришлось, и что
тридцать лет назад самая первая
его постановка по "Бесам" в
краковском Старом театре была
названа лидером лондонского
международного сезона. А еще
понимаю, что ему 78 лет и энергия, у
него, разумеется, уже не та.
Заранее говорю, что преисполнена
уважения к немолодому классику,
но это никак не меняет моего
отношения к спектаклю, который он
поставил в "Современнике".
Спектаклю, который, на мой взгляд,
устарел задолго до премьеры.
Анджей Вайда уже работал в "Современнике"
- в 1972 году он поставил здесь пьесу
американца Дэвида Рэйба "Как
брат брату" о вьетнамском
синдроме. Спектакль этот большого
успеха не имел и прожил в
репертуаре театра недолго,
оставив после себя среди
старожилов "Современника"
несколько легенд. Одна из них была
о том, что в сцене "резанья вен"
Вайда требовал, чтобы кровь текла
настоящая, и для премьеры
привозили свежую бычью кровь
откуда-то, где забивают скот. Так
вот, в зале от запаха крови
начались обмороки и истерики, и от
этой идеи пришлось отказаться.
Кровь стала течь из вен
ненастоящая. Вторая архивная
байка связана с тем, что, побывав
на первых репетициях Вайды,
актеры стали спрашивать друг у
друга, действительно ли это "тот
самый" Вайда. И получали ответ:
"Нет, наверное, однофамилец".
Шутка, конечно.
Ровно за год до той памятной
московской постановки Вайда и
поставил своих первых "Бесов"
в Польше. Именно тогда он взял
инсценировку Альбера Камю под
названием "Одержимые" (у нас
ее ставили пятнадцать лет назад в
пушкинском театре) и переделал ее
так, что, как сам писал, от пьесы
Камю "осталось лишь несколько
сцен, и только сложности
юридического порядка заставили
сохранить его имя в афише". С
тех пор Вайда ставил свою
редакцию Камю неоднократно, на
многих сценах мира, ее же привез и
в Москву. Камю сосредотачивался
на Ставрогине и заговорщиках, но
Вайде оказалось этого
недостаточно, в своей редакции он
пытался показать весь сюжет,
отчего спектакль, где одна
короткая сцена стремительно
следует за другой (только
успевают туда-сюда носить ширмы и
диваны), превращается в 3,5-часовой
дайджест романа. Скороговорку,
вполне достаточную для тех, кто не
читал "Бесов" и не собирается.
Рисунок краковской постановки
за тридцать лет изменился не
слишком: все тот же экран с
грозовым небом, иногда
подсвеченным восходом или
сполохами пожара, та же раскисшая
земля наклонного помоста (художник
спектакля - жена режиссера
Кристина Захватович). Те же "черные
люди" в черных накидках с
капюшонами и средневековых
остроносых башмаках, как описывал
давным-давно сам Вайда, "поначалу
лишь передвигающие мебель на
сцене, а потом по-бесовски
подслушивающие человеческие
исповеди и в злом плясе
затаптывающие людей...". И
правда: снова они передвигают
мебель, снова собираются что-то
мрачно символизирующими кучками
и угрожающе подслушивают. А фоном
- музыка Зигмунта Конечны -
страшный гул, вороний клекот и
демонический хохот.
Честно говоря, таких "черных
людей", как и прочего
прямолинейного символизма, мне в
последние годы видеть не
приходилось, разве что в совсем уж
самодеятельных театрах,
продолжающих осваивать
наследство перестроечной
студийной моды. А ведь эта мода и
тогда всего лишь догоняла
продвинутый театр 70-х с его
любовью к жестким, односложным
концепциям, плакатной
метафоричности и резкой
социальности. То есть в начале 70-х
Вайда действительно был на гребне
театральной волны. Но ведь прошло
30 лет...
Впрочем, бог с ней, с устарелой
эстетикой, для Достоевского самое
главное - чтобы актеры играли, за
это все остальное можно простить.
Но пан Вайда и тут остался
собственным однофамильцем,
который кроме знаменитого "добже"
ничем актерам помочь не смог. А
играют-то большей частью молодые.
Проще было бы, если бы не с чем
было сравнивать. Но ведь есть
грандиозный спектакль Додина,
который когда-то шел в три вечера,
а теперь идет целый день,
начинаясь в 12 дня и заканчиваясь в
9 вечера. (Питерские "Бесы"
уже приезжали в Москву и, вероятно,
еще раз приедут на большие
гастроли МДТ этим летом). В этом
спектакле многие актерские
работы, казалось, были отмечены
гениальностью. Кто сможет забыть
высоченного, нелепого
бритоголового Кириллова (его
играл Курышев), похожего на
огромного страдающего ребенка?
Было видно, как мысль с трудом
шевелилась в его непривычной
думать башке, доставляя почти
физическую боль и одновременно
наслаждение. Кто забудет Петра
Верховенского-Бехтерева со
стальным фанатизмом в светлых
глазах - отвратительного и
завораживающего, как змей? Или
гадко и вдохновенно ерничающего
Лебядкина-Иванова, жалкую и
отчаянную Хромоножку-Шестакову?
Конечно, сравнивать - последнее
дело, но додинские "Бесы"
сами всплывают перед глазами,
когда видишь на сцене "Современника"
в самых важных ролях - Шатова,
Кириллова, Верховенского, да и
многих других, - только милых
мальчиков, аккуратно разведенных
по мизансценам. А в ролях нервных
и надломленных девушек
Достоевского - красавиц, плохо
понимающих, что им следует играть.
С МХАТовских времен, по-прежнему
значимых для "Современника",
в нашей театральной традиции
режиссер-постановщик всегда
одновременно оказывается
режиссером-педагогом для своих
актеров или работает вместе с
педагогом, помогающим актеру "размять"
роль. От качества педагога многое
зависит - к примеру, в лучших
спектаклях Товстоногова с ним
работала знаменитая в
театральных кругах Роза Сирота.
Допускаю, что в каких-то иных
условиях недавно пришедший в "Современник"
Владислав Ветров мог бы сыграть
Ставрогина. А пока он только по-театральному
вкрадчив и назидателен. Да и
молодых артистов что винить - судя
по всему, ничего кроме общих слов
на политические темы им режиссер
не сказал. Впрочем, опытные
хорошие актеры стараются сделать
свои роли самостоятельно,
пользуясь тем, что уже наработано
в других спектаклях и кино. Игорь
Кваша играет Степана Трофимовича
Верховенского красующимся
интеллигентом-болтуном - смешным
и жалким. В актерской жизни Кваши
ролей подобного плана было немало
- неудивительно, что и эта ему
удалась. У Сергея Гармаша капитан
Лебядкин как всегда интересен, но
как всегда грубоват, прямолинеен
и больше похож на пьяного буяна,
чем хитрого и глумливого
графомана. Да и любимая мной Елена
Яковлева - Хромоножка - с ее
изломанными движениями, тревожно
звенящим голосом и тоской,
соединенной с безумием, тоже в
театре немало переиграла "блаженненьких"
страдалиц.
И все же, знаете, есть в этом
архаическом спектакле нечто,
заставляющее его смотреть. Звучит
нелепо, но - Достоевский. В тот
день, когда я была на премьере,
кроме прочего бомонда на
спектакль пришел и Михаил
Горбачев. Публика встречала его
вход в демократический зал "Современника",
где нет "царских лож",
долгими аплодисментами и
искренним умилением. Так вот, о
том, что первый президент в зале,
почему-то никак во время
спектакля не забывалось. Как и о
нашем новом президенте, о
недавних выборах и прочих
политических перипетиях нынешней
жизни. Когда на сцене гнусный
радетель за всеобщее счастье
Верховенский, мечтающий повязать
всех кровью, вел речь с
глуповатыми, многословными и
бессильными интеллигентами-либералами
- делалось жутковато.
Сатирические реплики
Достоевского перестали быть
смешными и стали узнаваемыми. А уж
когда на авансцену вышел
Рассказчик и сказал со значением:
"не стану описывать картину
пожара, ибо кто ее у нас на Руси не
знает..." - зал разразился
аплодисментами такого узнавания,
о каком за три дня до того никто и
подумать не мог. Гений все
предвидел.