"Вишневый сад" в постановке Галины Волчек: Чехов вне Чеховского фестиваля

СЕЗОН окончился. Можно сказать, что был он бедный. Недостаток хороших спектаклей с трудом получается компенсировать некоторым числом удачных актерских работ.

Спектакль Галины Волчек - из тех, о которых не хочется писать в ночь после премьеры, торопясь откликнуться. Есть о чем писать. Интересно выстраивать линии персонажей, их отношения, завязывающиеся, прерываемые, тянущиеся из начала в конец и там, за финальной чертой теряющиеся из вида... Об этом спектакле можно писать рецензию, а можно - редкий случай! - описать его через судьбы тех или иных персонажей. Таких удач не одна и не две. "Вишневый сад" Волчек можно описать через историю Раневской - Марины Нееловой, а можно - через историю ее брата Гаева - Игоря Кваши, но можно и через судьбу Вари - Елены Яковлевой или Шарлотты - Галины Петровой, даже Яши - Валерия Шальных. Сколько подробностей - всякостей - в его игре, как выстроен его первый выход в ядовито-канареечном пиджаке (узнаваемо зайцевском!): "козой" - указательным и мизинцем, - послюнявив пальцы, Яша-Шальных "выправляет" свои белесые брови. Или - когда подходит знакомиться к Дуняше, чтобы лучше рассмотреть ее достоинства, - поднимает поднос над головой прислуги, который та так и не выпускает из рук, но поцелуя "на ходу" не выдерживает и, запрокинув поднос за голову, роняет блюдце, - посуда "съезжает" за спину служанки (в финале перед самым отъездом Дуняша напомнит Яше этот поднос, снова подняв его, уже по собственному желанию, над головой; но в ответ услышит только смех - Яшино животное ржание)... Прелестная пара Ани (Мария Аниканова) и Пети (Александр Хованский).

БОЛЬШИЕ РУКИ

У Лопахина - Сергея Гармаша не только большие руки, но и широкий - чуть оттянутый вперед - шаг. Когда говорит, широко размахивает руками с растопыренными пальцами. Уходя, на прощание пожимает каждому руку, даже Фирсу; Гаева это смешит.

Что уж он там за книгу читает, одному Богу известно. Заснул. Проспал поезд. А тут еще Дуняша - не снимает чехлы со стульев, но раздевает их. За разговором - перебрасываясь с Лопахиным первыми короткими репликами, пытается "подкатить", точно и впрямь просит: ах, возьмите, возьмите меня... Лопахин игнорирует ее грубый, навязчивый эротизм (от которого потом бежит и "утонченный", офранцузившийся Яша; Дуняша здесь грубее всех и наглой жизненной силой выбивается из общего тона спектакля, противостоит всеобщему, торжествующему страданию, к которому все здесь готовы, которое, кажется, уже переживают по памяти, поскольку все страшные события всерьез однажды уже пережиты; Волчек, правда, признается, что не сумела найти своей истории для Дуняши в новом "Вишневом саде").

Лопахин спешит оставить Дуняшу, как вскоре другие будут бежать его общества. Когда во втором акте он рассказывает господам про свое посещение театра, Гаев и Раневская с барским высокомерием выслушивают его, не скрывая своего презрения. И Раневская откровенна, - вам бы не в театр ходить... В спектакле Галины Волчек очень чувствуется желание одних избавиться от других, освободиться от общества бесконечно преследующих их Яши или Дуняши, остаться в своем узком кругу. Так Варя с Аней, говоря о ерунде, про какой-то там воздушный шар, все ждут, когда же их наконец оставит Дуняша.

БЕГ

Приехали. И с шумом вносят вещи. (Дом сразу погружается в какую-то суету.) Коробки, кажется, даже какую-то мебель; и сбоку не выходят, а вбегают в дом без стен Аня, Варя, Гаев, Раневская, Шарлотта. На голове у Раневской - большая широкополая шляпа, скрывающая глаза и половину лица. Выбежав, они на мгновение поворачиваются лицом к публике и замирают в такой фронтальной мизансцене, чтобы тут же следом за Раневской быстро побежать дальше - по комнатам, в разное время, кем-то из них едва ли не только что оставленным.

Оторвавшись от других, она входит и на секунду забирается на столик в своем шикарном платье - посидеть на столе - и тут же уходит куда-то вбок. Все собираются, а Любови Андреевны нет: вот детская, помните? Любовь Андреевна бросается ко всем, всех трогает, всех узнает, касаясь каждого, обнимая, и снова спешит куда-то, и все бегут за ней следом. Если бы не страдание это, открытое, "чистое", вечное, по всем манерам и замашкам начала такую Раневскую можно было бы назвать егозой, - так возбуждена она, так готова к какому-нибудь эксцентрическому поступку или даже проступку. Может, кажется, сотворить что угодно - на удивление всем. Вот декламирует с Гаевым стих, говорит, что "любит родину...", - и эта любовь, как стихи, как слезы, - все выражает крайности ее теперешнего настроения. Медленный, но вполне еще крепкий Фирс (Рогволд Суховерко) кладет ей под ноги подушку, чтобы как-то смягчить ее нервность. А она снова вскакивает: я не могу усидеть, я не в состоянии! я не перенесу... этой... радости... И ужас в ее глазах. Сталкивается "нос к носу" со шкафом и вскрикивает: "Шкапик!" - и обнимает шкаф. - "Столик мой!.." - и снова чуть ли не в слезы. Умершую няню не так жалко, как этот "живой" столик, перед которым она становится на колени.

СТАРЫЙ САД

Что за декорация Павла Каплевича и Петра Кириллова? На сад не похоже. Нечто громоздкое, тяжелое, серо-сизое, вроде тучи над наклонным круглым помостом. То ли пепел, готовый похоронить под собой имение Раневской, то ли застывшая пена.

...Среди истерики Раневской некстати заводит Лопахин свой первый разговор про торги. Вскакивая вдруг, точно желая прекратить чужую нервную речь. Но не выходит. Вырубить... "Вырубить!" - хватаясь за голову, высоким голосом вскрикивает Любовь Андреевна. И этот, из души вырвавшийся, вскрик - как звук сорванной струны. Другого не надо. Другого в спектакле и не будет. Тот, что после ухода Прохожего, - низкий, ухающий, грудной, - больше напомнит звук падающей в шахту люльки...

К ней, как к больной, подходят с двух сторон с разными "успокоительными" Яша и Варя: у Вари в руках телеграмма из Парижа (пока не помогает), у Яши - поднос с пилюлями.

ГАЕВ

О себе Гаев - Игорь Кваша говорит пафосно, демагогично. И громко, точно его, ребенка, поставили на стул и дали читать длинные стихи: я - человек 80-х годов... Гордость тут - не только за годы, от которых он здесь представительствует, но и за саму речь, по его разумению, убедительную, удачную во всех смыслах. Утешительную для сестры. И дальше он также, едва взяв слово, будет говорить долго, может быть, громко, но неизбежно вяло, безжизненно, инфантильно...

А громко он говорит, наверное, чтобы не бояться. Те же дети, оказавшись в темноте, говорят если не шепотом, то громко, стараясь голосом заполнить темноту. Ведь и Гаева все пугает: и Лопахин со своими громадными планами, и Яша, и даже Люба.

Яша ржет, не считаясь с Гаевым. И тот неловко посторонится этого смеха. А сестра напугает, когда, едва успокоившись, сядет, отвернувшись ото всех по обыкновению и по всегдашнему ее здесь желанию, поразив графичным - с модернистской открытки - изгибом-изломом тела, с папиросой в отведенной левой руке, и, страшно одинокая в эту минуту, вдруг страшно вскрикивает: "Мама!" Вскрикнула, точно только что потеряла мать. Хотя и мать, и этот сад потеряла давно и распростилась со всем этим не вчера и не позавчера. Гаев вздрагивает, всматривается следом за нею. Ничего не видит.

Он нелеп и в радости своей, и в обидах. Противопоставляет себя Яше, обращаясь к сестре: "Или я, или он!" А в ответ следует ее истерика. И в шляпе своей - нелеп. Особенно когда возвращается с торгов в какой-то смешной панаме.

Он добрый, хороший, и единственный его недостаток, в сущности, в том, что он не понимает происходящего. В финале, столкнувшись с Шарлоттой, он говорит: "Счастливая Шарлотта - поет!" Когда же она бросает сверток с "ребенком" на пол, Гаев в испуге отскакивает. И не понимает, о чем она, собственно, говорит, когда просит: "Так вы найдите мне место". Уходит, приговаривая: "Все нас бросают". И потом, опять же не зная, что говорить: "Все равно".

МОИ ГРЕХИ

Никогда прежде не приходилось мне видеть Раневскую, так внятно чувствующую и понимающую слова про "мои грехи". Так простодушно, так доверчиво говорящую об этом. Но тут же Раневская - Марина Неелова вскакивает и хвастает телеграммой. Музыка! Оркестр! И бросается танцевать - плясать даже! - с Гаевым, и, обессиленные, они буквально падают на скамейку, и она кладет голову ему на колени.

Здесь все нервны, но Раневская нервна на грани истерики, и можно предположить, что первая попытка покончить с собой, как водится, не станет последней.

Когда после антракта занавес открывается, в темноте - один огонек сигареты. Это курит Раневская. Там, дальше, на качелях - Яша. Нервно она говорит про бал, который затеяли некстати, и музыкантов позвали некстати.

И фокусы Шарлотты здесь - только чтобы ее успокоить. Шарлотта старается только для Раневской. Она бросает цветы к ее ногам и осыпает ее с головы до ног цветами, а Любовь Андреевна не смотрит даже, как появляются из-за пледа, одна за другой, сначала Варя, потом Аня, улыбается некстати, дежурной, точно чужой, к ней случайно прилипшей улыбкой. И только дрожат нервной дрожью колени и два бокала в ее руках звенят, позвякивая друг о друга в ее руках. (Рассыпав деньги, она не забирает их у Яши, который живо - как будто знал! - бросается собирать "падалицу".)

Плача, убегает Шарлотта. А Раневская кричит ей вдруг вслед: "Браво! Браво, Шарлотта!" И тоже вскакивает и бежит. Падает на скамью навзничь и кричит, не стесняясь, в голос. А потом прячется в принесенный Петей плед, закутываясь в него до подбородка: "Я, видимо, ниже любви". И вдруг испуганно принимается искать телеграмму, выворачивая сумку. Находит - успокаивается, протягивает Пете. И издевается над ним, нервно: "Чудак вы! Да вы просто урод!" Петя бросает ее, и Раневская бежит следом, чтобы вернуть, чтобы не оставаться одной, расправив руки, в которых плед как крылья. Догоняет и зовет танцевать.

Он прихрамывает, а она, не замечая и этого, закрывает глаза и кружится все медленней и медленней. Яша, который просит взять его снова в Париж, если поедут, - мимо. Ругает Россию, кухню, - мимо. Симеонов-Пищик: "Позвольте вас на танец", - и подхватывает ее, безвольную, обессилевшую, уводит в танце.

ШАРЛОТТА

Все нервны, и Шарлотта тоже. Вначале не дает поцеловать ручку и отказывается показывать фокус. Уходит спать, но добирается только до качелей в саду. В начале второго акта она оказывается в окружении местного быдла. Когда Шарлотта - Галина Петрова выходит на сцену, на скамье сидят и отвратительно поют Дуняша, Яша, аккомпанирует Епиходов (Авангард Леонтьев).

Шарлотта в фуражке и с ружьем. Стелит плед, ложится, вроде бы спокойная, но тут же вскакивает, кидается к ружью, всматривается в дуло, надевает на ружье фуражку и принимается разговаривать с ним, как с живым человеком: "Я не знаю, сколько мне лет, и мне все кажется, что я молоденькая..." С ружьем она танцует, как со своим кавалером, по дороге рассказывая про детство, влюбленными, доверчивыми глазами вглядываясь в пустоту под фуражкой. Вдруг переходит на сдавленный шепот: "Так хочется поговорить, а не с кем", - и задвигает фуражку себе на глаза, тявкает...

Шарлотта Петровой трагически одинока, одинокая и в женской своей судьбе. Хотя казалось, что именно одиночество играли всегда и все Шарлотты. (Что, собственно, еще играть?.. Сначала - одиночество, потом - фокусы, снова - одиночество.) Но у Шарлотты Галины Петровой одиночество такой концентрации, что местное общество его разбавить не в силах. Она не смешивается с этими людьми. И от необходимости слушать их пение испытывает только муку. И ищет спасения в своем печальном циркачестве, выбирая в партнеры Яшу. И замирает в финале, когда приходит время уходить, смотрит кругом совершенно остекленевшим взглядом. Здесь по-разному покидают дом, Шарлотта - боком.

ПЕТЯ И АНЯ

Нескладный резонер, растяпа, Петя заставляет слушать себя всерьез, а не смеяться его мечтаньям о будущем, классовому его подходу. Как в добрые советские годы, он снова - положительный герой. Чистый мальчик. Умный.

Но умно говорит не потому, что собрался вправить мозги юной барышне, а чтобы говорить. Потому, что видит, что она его любит, и всячески пытается увлечь ее разговором, и как-то неловко пытается выкрутиться из-под серьеза, в который ведет его Аня, и проваливается в собственные серьезные размышленья. Он говорит, а Аня зачарованно следит за каждым его словом, не понимая, кажется, ничего. Мы... выше любви. То, что всерьез, в колодец, чтобы и всерьез, и - нет. Игра - и не только. Он верит в то, что говорит. Где-то там Лопахин - у качелей в саду и Раневская - в изломе модерна.

ЗВУКИ ПРОДАННОГО ДОМА

Когда Варя - Елена Яковлева выходит, она крутит кольцо с ключами. Этот звякающий, чавкающий "ритм" - дополнительная партия общей нервной "музыки". В финале, когда выносят последние чемоданы, звеня ключами, проходит Дуняша.

Про дом почти не говорят. В конце его заколачивают. Потом снесут, конечно. Продают сад. Приезжая с торгов, Гаев с расстановкой, по словам, говорит: "Продан... Вишневый... сад".

Когда Лопахин говорит: "Я!.. Купил!", он счастлив, нервно, возбужденно счастлив, спина и плечи разведены. Раневская смеется, отступая назад. "Я!!! Купил", - повторяет он и так широко расправляет руки, точно собрался взлететь. Поднимает шваркнутые Варей ключи, пляшет. За ним с завистью наблюдают Дуняша и Яша. Рядом с Любовью Андреевной остается только Аня. Раневская неожиданно долго собирается с силами, чтобы встать, наконец встает и едва доходит до Ани, чтобы, "переломившись", упасть ей в ноги. В последней сцене, когда уже вынесут вещи, Гаев с Раневской будут жаться друг к другу, снова, как дети, которых привели в большую незнакомую залу.

Оставшись вдвоем, сведенные для окончательного объясненья, Варя с Лопахиным, сразу видно, ни до чего хорошего не договорятся. Она почти сразу заговаривает про отъезд к Рогулиным и, заполняя действием очередную паузу, ни с того ни с сего влезает в чьи-то большие галоши и, красуясь, проходит мимо Лопахина, сжимая и разжимая кулачки. Лопахин убегает, отзываясь на первый зов, а только-только глупо улыбавшаяся Варя садится на колени и плачет, утыкаясь в упакованный кофр.

Перефразируя Джона Донна, - прощанье извиняет грусть. И значит, слезы тоже.

Я посижу еще, говорит Раневская, хотя сидеть уже негде.