Будь "важнейшим из всех искусств" не кино, а театр, к фамилии Елены Яковлевой не добавляли бы всегда, как уточнение, "интердевочка". А поскольку театральных актрис Яковлевых много, была бы Елена Яковлева — королева шотландская Мария Стюарт, или Елена Яковлева — Элиза Дуллитл, или Елена Яковлева — Евгения Гинзбург, или она же — чеховская Варя из "Вишневого сада"... После Марины Нееловой она — вторая по величине звезда "Современника" (да простят мне деление на первых-вторых), чей свет льется со сцены в семи спектаклях, в которых Елена Яковлева играет роли настолько разноплановые и объемные, что на этом материале можно писать диссертации о безграничности возможностей актера вообще и широте ее творческого диапазона в частности. И играет так, что даже в театральный бинокль не разглядеть те нити, которыми актриса перед третьим звонком стягивает на себе кожу своего персонажа, потому что у Яковлевой эти нити — нервы, и образы для нее на время спектаклей становятся не ее второй кожей, а ее человеческой сутью. Она убедительна и естественна во всем. И в комедии по пьесе Александра Галина "Титул", где в Наташе Елены Яковлевой проступают знакомые всей стране черты ее "интердевочки". И в двух спектаклях по Николаю Коляде — "Мурлин Мурло" и "Мы едем, едем, едем...", где дамочек она играет — "бытовее" некуда. И в "Крутом маршруте" по Евгении Гинзбург, заставляя (в очередь с Мариной Нееловой) зал рыдать над судьбой своей героини как над своей собственной судьбой. И в "Пигмалионе" Бернарда Шоу Элизу Дуллитл она являет публике так, точно сама всю жизнь торговала на улицах Англии цветами. А ее Варя в "Вишневом саде" — настолько серьезная актерская работа, что можно без опасений быть обвиненной в излишней комплиментарности утверждать: это одна из лучших чеховских Варь (если не самая лучшая), каких видела театральная Москва. Что же касается последней премьеры "Современника" — сценического варианта трагедии Шиллера "Мария Стюарт" литовского режиссера Римаса Туминаса, — то там за Елену Яковлеву — Марию Стюарт становится просто страшно. Так играть нельзя. Без ущерба для здоровья, во всяком случае, не получится. Но обо всем — по порядку.
Кровать, стул, сервант — убранство спектакля "Мурлин Мурло" по пьесе Николая Коляды нехитрое, антипафосное. Первая сцена — постельная сцена. Сначала мы видим голые ноги Ольги, которую прозвали в захолустном городке Мурлин Мурло, а затем оцениваем ее сожителя Михаила. Их отношения платоническими не назовешь. Романтики в них тоже мало. Связалась случайно, теперь не может прекратить его грубые вторжения в свой мир. Потому что героиня Елены Яковлевой в спектакле "Мурлин Мурло" — существо забытое, малахольное, недалекое, но очень доброе и какое-то светлое. Рядом с ней грязь не грязь, пошлость не пошлость и простота не хуже воровства. Хотя именно в простоте ей никак не откажешь — у нее свое представление о вежливости и собственная система ценностей. Ее натура, в общем-то деликатная и тонкая, находит столь своеобразные формы внешнего проявления, что она становится изгоем общества. Не потому, что больна непонятной болезнью, придуманной ею самой, и сидит, нигде не работая, дома. А потому, что Боженька к ней постоянно является и может она с ним разговаривать, советоваться как со своим лучшим верным другом, — знаком избранных отмечена. И потому, что в отличие от всех своих знакомых тянется не к водке — городской панацее от всех бед, а к чему-то прекрасному, к чему — и сама не знает; знала бы — не ждала так землетрясения и конца света. В этом ее спасение от постылого мира и ее надежда разорвать со всем, вырваться из ненавистного бытия. Пусть в пропасть, пусть в никуда. "Я бы спала с утра до вечера, вы же видите, какая жизнь у нас у всех, должно же это когда-то кончиться", — говорит она своему квартиранту Алексею, которого приняла по простоте душевной за ангела-спасителя, потому что не такой, как все (в очках и книжки читает, интеллигент), тем самым приблизив конец света. Считала, что он лучше всех, а он оказался — хуже...
Мечта Ольги — Елены Яковлевой сродни тоске чеховских трех сестер: "В Москву! В Москву!" Ее бы — эдакую куколку базарную — увез бы кто из родного города, из этой жизни в другую, а уж как вести себя, она бы постаралась, выучилась, — душа-то у нее чистая, хоть и влезает то и дело в нее с сапогами муж беременной соседки по дому...
Но желающих помочь ей выбраться в другую жизнь нет и не будет. Что понимает она не хуже квартиранта, сбежавшего от мордобоя ее ухажера (или от нее — это еще вопрос), как от огня. Но надеяться запретить себе ее Ольга не может. "Чтоб нас всех засыпало и завалило, как котят, и утонули все, как тараканы, край непуганых идиотов", — не злая ее присказка, когда он, мнимый спаситель, еще есть в ее жизни (а к чему такая жизнь?), материализуется после того, как этот мнимый спаситель, растоптав самое светлое чувство в ее душе и испоганив в ней все в тысячу раз хуже грубого соседа-любовника поневоле, исчезает. "Если у меня будет ребеночек, то я его пальчиками задушу", — финал так и не начавшейся их любви, к которому подводит Елена Яковлева зрителя, тихонечко пальчиками на расстоянии перекрывая залу кислород. Такое не наиграешь. Дышать становится тяжело. На сцене — заставка: гром и молнии, стены квартиры рушатся, приходит в ее представлении долгожданный конец света. Свершилось обещание! Но из всех существующих в поле ее воображения спасается она одна, — возносится на балкон. Конец света — это не ее конец.
В "Титуле" — комедии Александра Галина — Наташа Мещерская Елены Яковлевой уже далеко не страдалица. Скорее сама — воплощение женской расчетливости, коварства и безалаберности одновременно. Собственно, и не комедию она разыгрывает в жизни своего итальянского друга Пьетро (Игорь Кваша), уже осуществившего ее транспортировку в "счастливую жизнь", а настоящую трагедию. Судите сами. Человек влюбился в русскую красавицу Наташу, жениться не женился (у него уже была больная жена, от которой он не решался уйти, и дочь), но в Италию ее привез и поселил в квартирке пусть скромной, но ведь за границей — в Риме. Его мечта — продать ее титул (княжескую фамилию Мещерская), купить им квартиру в Москве, где было все так замечательно, и зажить вместе весело и счастливо. Ее мечта прямо противоположная — не видеть эту Москву никогда. "Я туда не поеду, даже если меня четвертовать будут", — горячится она. Национального достоинства при этом — хоть отбавляй: "Хоть я и нищая тут, но — русская княгиня". Но это как бы между прочим, титул ей ни к чему, просто к слову пришелся. Маленькая квартирка на чердаке, которую может позволить себе снять итальянец, — для Наташи лишь перевалочный пункт. Трамплин, с которого она нацелилась прыгнуть через голову своего разоряющегося Пьетро дальше, к благополучию, стабильности, что обрести она сможет если не в Италии, то в Германии, если не с тем, кто ее страстно любит, то с другим, — какая, в сущности, ей разница, с кем идти к своей цели? Характер ушлый. Но типичной русской девушке Наташе с типично русской мечтой осесть за границей симпатизируешь, так она преподносится Еленой Яковлевой. Макаронной диеты она не выдерживает, а денег на другой "корм" для своей возлюбленной у Пьетро нет. Он и без того истратил все свое состояние, что долгое время копил для будущего сво- ей дочери, на Наташу. Чтобы, отдав ей не многое, но все, что имел, самому остаться ни с чем. Ее любовь — не продажная, но все-таки та, за которую платить нужно хотя бы из гуманных соображений... Ситуация в общем-то банальная, когда в недалеком прошлом России любой иностранец провинциалкам представлялся принцем на белом коне, а у себя на родине оказывался нищим. А ведь надо есть, что-то платить за квартиру, от витрин магазинов давление подскакивает донельзя, кругом столько соблазнов, а сама здесь ни к чему не пригодна, ничего не умеешь... Это не объяснительная в оправдание Наташи — констатация фактов, перед которыми пасует ее любовь. Потому что страсть ее — очутиться там, где не будет у нее больше черных дней, где она сможет позволить себе одеть свою маму так, что Новочеркасск не переживет, где не надо будет экономить на еде и изо всех сил пыжиться, чтобы выглядеть довольной. Мысль об этом вызывает у нее то нервную дрожь, то приступы невероятного остроумия, позволяющие все-таки назвать печальную историю разорения итальянца с полным крахом его любви комедией, в которой Елена Яковлева просто очаровательна.
История "интердевочки", можно сказать, в "Титуле" получает свое продолжение. В "титульном" варианте ее героиня к жизни адаптироваться смогла. Только титул ее оказывается некотируемым, непокупающимся и непродающимся, потому как есть еще в мире княгиня по фамилии Мещерская. И любовь ее к Пьетро — от всего сердца и от всей русской души — тоже недействительная. Потому как не все ж в жертвах самой ходить, должен же быть когда-нибудь и на женской половине истории праздник.
В следующей комедии положений — с рептилиями и лирическими переживаниями, рассказанной Николаем Колядой и названной "Мы едем, едем, едем...", — героиня Елены Яковлевой — челночни-ца Зина — от безденежья не страдает, и в безынициативности ее не упрекнуть. Является она в разгар скороспелого романа ее домработницы с мужчиной из "Энергонадзора" и решает не упустить ничего, точнее, никого, даже ей ни на что не нужного. Сначала — из самой черной бабской ревности: с какой это стати у другой есть то, чего нет у меня, затем — из солидарных соображений, подключившись к плачу от одиночества своей домработницы. Неожиданное появление Зины в собственной квартире (летела в жаркую страну, но отменили рейс) — почти немая сцена для "Ревизора". Даже в челночном "прикиде" хорошенькая, невозможно! Зашла, "увидела двух уродов", — раздражение у нее, похоже, вызывает все "парное". "Торгашня", для которой купить хоть живого змея, хоть три высших образования (то есть три липовых диплома) — пара пустяков, признаться себе не сможет, что и на "задохлика", посланного ей с проверкой "Энергонадзором", она польстилась, но тоску свою бабскую обнаружит: "Сороковник скоро, а счастья нет.
...Как джинн из бутылки, ядовитый змей, купленный для интерьера, выползет из своей клетки, и страх перед гадом примирит и объединит на одной кровати всех. И красотку Зину, и тех двоих, кому в припадке ненависти она адресовала слишком несправедливое и обидное: "Это не рыла у вас такие безобразные, а души, потому что они на лицо вылезли..." Жестокость ее объяснится: дом — полная чаша, а счастлива (далось же всем это счастье!) была лишь однажды. Двадцать копеек в булочной нашла, пирожок купила, откусила, а с другой стороны пирожка повидло ей на пальто — блям... Вышла на улицу — солнышко светит, птички поют, пятно от повидла на пальто красуется. Но она все равно была счастлива — потому что птички пели...
Есть причины разреветься, вспомнив то немногое хорошее, чем побаловала жизнь. А когда каждый предастся воспоминаниям, на сцену повалит дым, польется синий свет и, как в сказке, в квартире Зины все вдруг станет очень красивым. Потому что все уснут, а в своих снах люди становятся намного прекраснее, чем они являются в жизни. Ураган страха пронесся мимо. Ядовитый змей свернется клубком рядом со спящими людьми, на большой кровати спасающихся от него же...
Может, это и не змей был вовсе, а злой дух одиночества, который люди по собственной же воле держат у себя дома в клетках?
В "Пигмалионе" Елене Яковлевой предоставлен богатый материал для перевоплощений не закулисных, а публичных. Прямо на глазах у зрителей происходят ее метаморфозы из грубой цветочницы (никогда не поверишь в то, что Елена Яковлева даже в образе способна на такое поведение и такой ор, пока своими глазами не увидишь) в леди, про которую, не зная ее предыстории, можно сказать: само совершенство. Актерская задача — сложная, амплитуда характера — зашкаливающая. Когда она обрушивает на зрителя свое кудахтанье и потоки интонаций старой карги, залезает, страхом гонимая, на фонарный столб, а затем сворачивается калачиком на приступочке, точно дворняга, которой наступили на хвост, профессору Хиггинсу, предвидя события, можно ставить диагноз: сумасшедший. Раз согласился исправить генетически заложенное.
Ведь чтобы изменить такую Элизу Дуллитл, ему придется не просто научить ее говорить, думать и поступать иначе, а заставить ее кровь циркулировать по-другому. К тому же податливым пластилином ее не назовешь — это создание с характером, с принципами и с убеждениями. И, самое главное, с душой. Придет время, когда они с Хиггинсом (Валентин Гафт) поменяются местами, и ей, уже блистающей в салонах и театрах, предстоит преподать урок своему учителю. И урок поважнее упражнений, избавляющих от диалекта, урок более стоящего и существенного в жизни, нежели исправление босяцкого выговора. Она, сильная и красивая, станет примером для подражания. Проклятые согласные и гласные перестанут терзать, и уже никто не вспомнит, что прежде ее только в цирке нужно было показывать, а не в обществе. С возникновением нового, утонченного стиля поведения Элизы Дуллитл у Елены Яковлевой, кажется, даже профиль меняется. Избавившись от вульгарности и запуганности, Элиза перестанет быть Маугли в обществе, а "возросшее самосознание" — главная заслуга Хиггинса — даст ей силы бросить в качестве награды ему справедливый упрек, который доселе профессору никто не отважился сделать: "Вы прете себе вперед, и ни до кого вам нет дела... Как вы меня топтали все это время! А мне, оказывается, только пальцем стоило шевельнуть, чтобы сбить всю вашу спесь!" Ученица достойна своего учителя. Кричать, шуметь и ругаться она с детства привыкла, но в этом случае Хиггинса она сразит не площадной бранью, а тем тихим словом, которое убивает наповал. Девушка с чувствительной от природы душой устроит профессору такое прощальное объяснение, которое станет лучшей, самой проникновенной сценой спектакля. И пусть звучит любовное "Элиза, вы — дура", выводы для себя и Хиггинс, и Элиза сделают.
"Леди от цветочницы отличается не тем, как она себя держит, а как с ней себя держат", — резюмирует Элиза. Способен ли Хиггинс на общение с настоящей леди, утверждать невозможно, однако одно он сделает точно — вернет Элизу, и все будет так, как хотят он, Элиза и остальные участники этой истории. И хотя спектакль обрывается на этом обещании, сомнений в том, что Пигмалион и его Гала-тея будут рядом, не возникает. К тому же на поклонах Валентин Гафт запечатлеет на щеке Елены Яковлевой такой поцелуй, после которого разве могут оставаться еще какие-то двусмысленности?
В "Вишневом саде", играя Варю, Елена Яковлева сама на себя не похожа. Утверждение вульгарное, но справедливое — поклонники Елены Яковлевой, знакомые только с ее киноработами, свою любимую актрису в чеховском контексте не узнают. В темном платье, с тенями под глазами, с пронзительным взглядом, отпугивающим даже призраков счастья, она несет свой крест, как связку ключей, — без надрывов и откровенного отчаяния, почти смирившись со своей долей как с чем-то очень обыденным, закономерным. Кажется, даже в мечтах она не поднимает глаз на того, за кого окружающие ее давно сосватали, и оттого положение Вари мучительное донельзя. Она в имении Раневской — "вещь в себе". "В себе" потому, что скромна, деликатна, интеллигентна, о своих метаниях не трубит во всеуслышание и не пытается докричаться до кого-либо, — даже если поймут, чем помогут? А "вещь" потому, что любовь обитателей к ней сродни любви к фамильным драгоценностям, дорогим сердцу, но неодушевленным, — душа у Вари, бесспорно, есть, да еще самая светлейшая, но у других своих хлопот столько, что участие в ее судьбе они принимают эпизодически бесцеремонное. Такое, что, как натура тонкая, горит она внутри от стыда на тихом пламени...
Если Раневская в спектакле — раскаявшаяся грешница, то Варя — святая, не осознающая своей женской силы и запрятывающая ее, как монашка, в самый дальний угол своей души, в самую темную комнату дома Раневской, в чулан, о котором знает она одна и где в мечтах она имеет все необходимое ей для счастья — и любимого, и любящего. С чужим-родным Лопахиным прощается она со страстью, уместной для любовников, оттого, что не в состоянии в последний раз сдержать вырвавшиеся на свободу, на миг эмоции. Ведь имение теперь — его, ему принадлежат все дальние и ближние тропинки и закоулки вишневого сада и души Вари. Только сад он вырубит, ее, страдалицу, к себе не приблизит. В жизни всегда найдется место для трагедии.
Трагедия Евгении — Елены Яковлевой в "Крутом маршруте" — не внутренняя, выращенная из тоски и безысходности, а внешняя, обрушившаяся на всю страну и утопившая ее в реках крови. В ней человек — песчинка, чья жизнь, не говоря уже о чувствах, не значит для сталинской госмашины ровным счетом ничего. Яковлева в ней (она играет в очередь с Мариной Нееловой) говорит от лица Евгении Гинзбург, чья хроника времен культа личности была положена в основу спектакля. На этот раз ее героиня имела все: ученую степень, интересную работу, семью, детей, наконец, она была счастлива. Пока все это у нее не отняли в одночасье, на восемнадцать лет лишив ее — свободы, ее детей — матери... События "Крутого маршрута" — события страшных, траурных страниц нашей истории, "дела давно минувших дней", но воскрешены они на сцене "Современника" так, что зажившая было рана опять начинает кровоточить, и слезы в зале льются, льются ручьями, хоть и заклинает себя, всех попавшая в камеру женщина: "Только не рыдать!" Счет ведется сначала по дням, потом по годам. Предъявленные абсурдные обвинения не вызывают уже глухой злобы, но и смирения ни время, проведенное в камере, ни допросы, ни пытки не рождают. Однажды лишь нервные нечеловеческие нагрузки выльются в истерику, когда придет известие об аресте ее мужа, и однажды лишь в тюрьме увидят ее слезы, когда направят прямо в глаза Евгении яркий свет, который заставил бы плакать слепого. Но дело не в гражданском подвиге (а такой действительно имел место быть — ни один человек с ее подачи не стал "врагом народа", ни разу, даже под дулом пистолета, не запятнала она своей совести) и не в героизме, проявленном на допросах. А в оголяющей все нервные окончания истории о том, как глаз от людей становится колючим. Как из университетской красавицы превращаются в тюремную тростиночку. Как после мучений в тюрьме каторга представляется благодатью. На "Крутом маршруте" — психологически очень тяжелом спектакле "Современника", пробирающем до костей и заставляющем выплакать все слезы, — дрожь бьет зрителя даже последнего ряда балкона, что уж говорить об исполнительнице главной роли. Она настолько вживается в образ, что кажется, сейчас тело ее начнет кровоточить, а до аплодисментов она не дотянет — рухнет в изнеможении от всего пережитого. Когда смотришь "Крутой маршрут", постоянно ловишь себя на мысли: это только театр, какое счастье, что сейчас это происходит только в театре...
Шесть из семи спектаклей, в которых играет Елена Яковлева, — постановки Галины Волчек. Исключение из правила — последняя премьера "Играем... Шиллера" по трагедии "Мария Стюарт", сделанная литовским культовым режиссером Римасом Туминасом в эстетике литовского театра, осваивать которую актеры "Современника" стараются добросовестно и аккуратно. Оттачивают пластику — у Туминаса не должно быть невыразительных, второстепенных жестов; каждый поворот головы и движение пальцев несет свой смысл. Осваивают родное пространство сцены "Современника" как нечто новое, неизведанное, закутанное в черное, холодное. Учатся пользоваться водой на сцене и мужественно не дрожат от холода, когда их окатывают с ног до головы. Мирятся с неудобными позами, которые принимают их персонажи по мановению волшебной палочки режиссера, точно марионетки... Спектакль потрясает. Леденит душу. Заколдовывает, не отпускает после, где бы ты ни был и что б ты ни делал, — всюду тебя преследует неземная музыка Фаустаса Латенаса и сценический "дух" Римаса Туминаса.
Самая яркая сценографическая деталь — хрустальная люстра, попавшая в место, где вот-вот прольется кровь, точно из другой сказки. На ней совершится пришествие шотландской королевы Марии Стюарт — Елены Яковлевой. Иначе не назовешь, потому как она, в отличие от всех других действующих лиц времен властвования английской королевы Елизаветы, пешком выходящих к рампе, является на землю точно с небес, сверху спускаясь на этой удивительной люстре, — молодая, красивая, женственная, почти безумная, в чьей власти находятся все мужчины, хоть однажды ее видевшие. Они ее добровольные вернейшие подданные — есть на чем вырасти черной зависти. Елена Яковлева в спектакле балансирует на гранях жизни и смерти, красоты и уродства, сумасшествия и пророчеств. Приговор ей уже вынесен, но не подписан: ей жить нельзя, враг-должен умереть. Она — пленница английской королевы Елизаветы (Марина Неелова), которую тщетно будет молить с пучком соломы в руках: "Я больше не Мария, тень Марии..." — преодолевая озноб, вся съежившись... Смирения ее надолго не хватит. За столько лет страданий и обид минута торжества наступит, приблизив час кончины.
Поединок Елены Яковлевой и Марины Нееловой — битва титанов, в которой сильнейший оказывается слабейшим, а поверженный — победившим. Та, в чьих руках находится судьба соперницы, стонет как от адской боли: "И всюду эта женщина... Она — мое мученье, проклятье, посланное судьбой..." У пленницы же при одном упоминании имени Елизаветы начинаются рвотные спазмы... Покоя им не будет. Ни вместе, ни порознь. Ни в этой жизни, ни в той. Руки Елизаветы сами подписывают указ о казни Марии Стюарт, в то время как глаза переполняются ужасом: что они — руки — делают?
Состояние Марии Стюарт перед казнью — вершина актерского мастерства Елены Яковлевой. Выше не подняться, нет, кажется, больше таких высот, не знает человечество. Как она говорит: "Что плачете вы?"... обращенное к тем немногим, кто пришел проводить ее в последний путь... Как глядит сквозь время и людей, страдая, что "обнять хотела на прощанье моих родных, мне это не дано"... Как чувствует на себе опять корону... Как идет на казнь... Как склоняется чуть вбок ее голова... Видеть это невозможно. Сердце не выдерживает.
В "Современнике" отношение к Елене Яковлевой — идеальное. Работает она на износ, талантлива безгранично, зал "за душу" берет, тратя собственные нервы пучками. Ей прощается то, что не прощается другим. Окончив ГИТИС и проработав три года в "Современнике", в 1987 году она ушла в Театр имени М.Н. Ермоловой к руководителю своего курса Владимиру Андрееву. Чтобы еще через три года вернуться к Галине Волчек, простившей ей такую измену и сделавшей ее примой своего театра. О своей личной жизни Елена Яковлева в интервью рассказывает без обиняков. Ей нечего скрывать, ей есть чем гордиться. У нее есть муж — актер Театра "Современник" Валерий Шальных, ее защита дома и поддержка в театре — во многих спектаклях он ее партнер, который понимает, что значит для актрисы разрываться между домом и сценой, и всячески ее поддерживает. У нее есть сын Денис, который растет человеком очень добрым, если судить по немногочисленным его репликам во время визитов к маме журналистов. У нее есть любимая работа, где она востребована до предела. У нее есть актерское и женское счастье. А у нас есть Елена Яковлева, которая после окончания общеобразовательной школы в Харькове два года пыталась заставить себя жить как все, — работала комплектовщицей на радиозаводе, техником-картографом, библиотекарем, готовилась к поступлению в институт общепита на факультет бухгалтерского учета... К нашему счастью, ей это вовремя надоело.