Дорожные жалобы

ВНЕШНЕ все в полном порядке. Своими глазами видел, как за полчаса до премьеры на ступеньках "Современника" какой-то театролюбивый господин облагодетельствовал местного спекулянта, купив у него два билета за 400 тысяч. Аншлаги, цветы. Уже вышедшие рецензии ободряют: и пьеса хорошая, и спектакль получился на славу; Коляда довольно тонко уловил, а режиссер спектакля Галина Волчек сумела донести эту боль и страдание маленьких людей, любовь побеждает сленг.

Что-то он, конечно, уловил. По части улавливания и любопытства к не самым чистым оборотам русской речи Коляду впору сравнить с пылесосом. Все, что мне хотелось сказать о творчестве этого автора, было сказано мною три года назад (см. "НГ" от 09.09.93). Приятно, спустя время, чувствовать, что не ошибся, хотя обидно, что в истинность твоих слов не поверили тогда. Приходится повторяться.

Те, кому нравятся его пьесы, описывают Коляду едва ли не представителем нового русского сентиментализма, еще немного - и наследником "Бедной Лизы" Карамзина. С одной только разницей: Карамзин приходил в умиление от того, что и крестьянки любить умеют, а Коляда на поприще любви "эксплуатирует" отбросы постиндустриального общества, а свою способность испытывать сильные чувства доказывают у него провинциальные хмыри и не расставшиеся с детством и детскими шутками-прибаутками дурочки, малосимпатичные в быту, но в целом все - крайне сердечные люди. В грубых диалогах его героев, кажется подслушанных за стеной или на вокзале в ожидании сильно запаздывающего скорого поезда, поклонникам дарования Коляды мерещится "шокирующая откровенность". Не эта ли откровенность, доверительная, порой исповедальная интонация его пьес увлекают режиссеров, а следом и публику?

Умением слушать и слышать Коляда владеет среди нынешних драматургов, пожалуй, как никто другой. Его пьесы бедны словом, как бедны им наши разговоры. Он не обедняет интонационную палитру русской речи, - лишь констатирует безликость случайно слышанных диалогов. Трудно бывает различить героев, речь которых строится по принципу эха - ответы повторяют только что сказанное вопросом, "Нина" тут же рифмуется с "говниной". Так что различаются, скорее, не вопрос и ответ, а разговор и его отсутствие - молчание, пауза. Из общей убогости речи выбиваются крик, грубая брань. Если верно утверждение, что всякое творчество проявляет внутренние комплексы художника, впору задаться вопросом: не от внутренней ли закомплексованности Коляда так насыщает свои пьесы словами из самого нижнего слоя языка? Для себя отметим натужность и излишнюю плотность немотивированной грубости в речи его героев.

Насыщение реплик расхожими цитатами так, что одна и та же может звучать в устах разных персонажей разных пьес, ведет к тому, что речь почти лишается индивидуальных черт; слово теряет значимость, все сливается в единый речевой фон - и молитва, и ругань. Оттенки смысла не имеют значения даже тогда, когда сходятся клятва на Библии и пришедшее из уголовного жаргона присловие "век свободы не видать".

Исповедальность этих пьес не выморочна, не сфантазирована, только это - игра с исповедальностью. Нет здесь любви - есть имитация лиризма. Исповедальность нужна Коляде так же, как опытной кликуше. Он держит ее наготове, как актер, который перед выходом на сцену прячет в складках плаща бутафорский кинжал - в нужную минуту он выхватит его и обернет к публике выкрашенной стороной. Коляда в этом смысле умеет не ошибиться и заставить принимать себя всерьез.

Искренность - стоит только приблизиться и присмотреться - оказывается тоже бутафорской. Пожалуй, особенно это зримо в одной из ранних пьес - в "Бенефисе", двух монологах для одного актера. Каждый из них пронизан своей - не случайной для Коляды - темой: в первом - это мысль об униженном достоинстве, несбывшемся предназначении и загубленной жизни, второй так и называется - "Кликуша". Причем в первом - исповедальном - монологе видны черты позерства, сознательной демонстрации и - никуда не деться - актерствования (его герой - 38-летний артист провинциальной сцены); во втором - в причитания и выкрики полоумная старуха вкладывает душу.

Не позабудем: кликушество как поведенческая норма - это постоянное превращение реальных ценностей, реальных сущностей в некое подобие самих себя, - может быть, не в бутафорию, но в нечто близкое ей, находящееся на полпути к бутафории.

Мера сгущенности, невероятные нагромождения реалий, постоянные перепады, грозящие катастрофами, но почти никогда не влекущие за собой катастроф, наводят на мысль: мир Коляды правильнее всего воспринимать именно как мир бутафорский. Все его драмы разворачиваются в некоем бутафорском цехе, где и мечи, и кастрюльки, и Библия, и канделябры, и коврики с лебедями свалены в одном углу. И смерти нет не потому, что смерть и сон - одно, а потому, что к розеткам не подведен ток. Это мир бутафорских ужасов и срепетированных скандалов. Безнадежность, кажущаяся полной и кромешной, именно поэтому - такая же бутафория. Не случайно приходит на память, что сам Коляда - из актеров; не сочиняющих, а повторяющих кем-то написанные тексты. Он переполнен цитатами, которые - не зная, что делать с ними, - распределяет между героями своих пьес, смахивающих друг на друга.

Можно сказать о специфической театральности его пьес: он обращается к полуклишированным цитатам, взятым не из Чехова, не из Петрушевской (хотя появился со своими пьесами как раз на излете "новой волны"), вообще - не из частной шкатулки, а из обыденной жизни, из общепопулярной культуры, куда заглядывает, как в суфлерскую будку: берет мысли напрокат, демонстрируя актерское умение фантазировать. И пользуется, конечно, не одним-единственным приемом, хотя верховодит меж ними один - столкновение противоположностей, быстро сменяющих друг друга: проклинаю-благословляю, только что - скабрезная острота и тут же - высокое светлое чувство, серебряные нити. Не задерживаясь, все оборачивается другим - классическая игра с общими местами и готовыми приемами.

Украденного - ничего. Хотя, желая быть оригинальным, Коляда чаще всего страшно тривиален. И прикасается он не к больным местам, а к штампам, с чисто актерским слухом на реплики - обращается к полуклишированным цитатам, к мотивам знакомых пьес. Его драмы точны по диалогу; но, по-советски бесхозяйственный, он бросает найденное на полпути; невероятно плодовитый, Коляда теряется перед необходимостью переварить то, что умеет расслышать и разглядеть. И горе тому, кто шлак жизни примет за богатую и жизнетворную породу.

* * *

Новая пьеса Коляды мало отличается от предыдущих. Все те же перебивающие друг друга детские считалочки, матерные рифмы, скабрезные шуточки и три одиночества, тянущиеся друг к другу. Миша, инспектор энергонадзора, Нина, домработница, Зина, челночница. Смысла - на короткую миниатюру, монологи же растягиваются и кажутся нескончаемыми. Действие останавливается, не успев сделать и шага. И нагло топчется на месте около трех часов. Чтобы как-то оживить его, драматург выпускает из клетки змею (такой безыскусности мировая драматургия, кажется, не знала до сих пор). Речь героев скроена из "уличных" цитат, а потому они неестественно похожи друг на друга. Чтобы их отличить, надо было подыскать таких разных актеров, как Авангард Леонтьев, Галина Петрова и Лия Ахеджакова (в другом составе Зину играет Елена Яковлева). Но надо ли было? - вот вопрос...

Могу предположить, что именно могло увлечь Галину Волчек, наверняка отметившую и недостатки пьесы. Не грубая речь, а история невостребованных душ, щемящая нота, почти сказочная развязка. Нетрудно вообразить, что Волчек имела в виду и то, что место когда-то шедшего на сцене "Современника" спектакля "Спешите делать добро" не может оставаться пустым так продолжительно долго. Дидактика теперь не в моде, но в принципе новый спектакль можно было назвать так же, как и пьесу Михаила Рощина. Пусть не на афише, пусть - про себя.

Не могу не отдать должное актерам. Ахеджаковой, с появлением которой - через 50 минут после начала пьесы - сцена на долгое время оживает. Актриса вкладывает в новую роль все накопленные за годы службы на сцене яркие краски своей неповторимой индивидуальности - море энергии. Наивной простотой некоторых театральных ходов (мещанским наивом можно назвать и стиль, в котором выдержаны интерьеры квартиры Зины) - вроде розового сердечка, "перебирающегося" на сцену с партерной стены, внезапным подчеркиванием игрушечно-кукольной пластики Волчек не раз добивается щемящего эффекта.

Больше всего мне понравился "Пионерский театр теней "С любимыми не расставайтесь", который, водрузив потертый коричневый чемодан на колени, показывает публике Нина. И очаровательные пантомимы, и бесчисленные шутки, придуманные на финальные аплодисменты. Можно добавить к этому несколько слов - о печальной нежности, просвечивающей в некоторые моменты в игре Галины Петровой (когда не утрирует, не играет на зал); о способности Ахеджаковой сыграть все что угодно - даже телефонный справочник или поваренную книгу; о способности Волчек все это поставить... Но вопрос "надо ли это ставить?" - все равно будет крутиться в моей голове. И даже несомненный успех, на который обречен этот спектакль, не заставит ответить меня утвердительно.